— Жан, все же клавесин для многих является скорее музейным экспонатом, отсылающим к эпохе Людовика XV, а более просвещенную публику это слово заставляет вспомнить династию антверпенских мастеров Руккерсов и их шедевры, которые ныне хранятся в лучших музеях мира.

— Так и есть, но когда я впервые услышал по радио звучание клавесина, был буквально сражен этим инструментом, испытал какую-то животную, необъяснимую, инстинктивную реакцию. Помню, сказал родителям: «Не знаю, что это такое, но я хочу играть на нем!» Мне было пять лет, и в скором времени я уже обучался у знаменитейшей Бландин Верле, которую заслуженно называют одной из лучших интерпретаторов французской клавесинной музыки. Будучи дочерью известного историка искусств и хранителя Луврского музея Пьера Верле, она достигла небывалых высот в своем музыкальном исполнительстве. Учиться у нее было для меня честью. Значительно позднее в моей жизни появилось фортепиано. Клавесин и фортепиано — два разных инструмента по звучанию, технике, механике и способу игры. Мое детское мироощущение все-таки наиболее полно выразил клавесин. И именно ему я верен по сей день.

— Может ли ребенок в пять лет точно знать, кем хочет стать? Или ваш случай — исключительный?

— Однозначно ответить не могу, но это точно не был выбор моих родителей. Я не из семьи музыкантов, скорее из семьи меломанов. С раннего детства помню, как дома ежедневно звучала музыка, в том числе по радио — классическая, эпохи барокко, других жанров. Родители именно слушали музыку, она была не просто фоном. Я вырос в среде, где литература и искусство считались обязательными составляющими культурного багажа образованного человека. Однако музыку как профессию, как способ состояться в карьере никогда не рассматривал. Предпочитаю определение «любитель» как обозначение того, кто «любит что-либо». Музыка для меня — любовь, а не профессиональная среда, подразумевающая получение вознаграждения за свою деятельность.

— Помните ли вы свой дебют на большой профессиональной сцене?

— Если постараться собрать воедино все свои воспоминания о сцене, то они неминуемо обретут форму событийной мозаики. Будут всплывать ретроспективные картинки консерваторских выступлений, перформансов в кругу друзей, сцен концертных залов. Вообще сама форма концерта для меня не отделена строго от других, равноценна времени

простого музицирования. Другими словами, мне не важно, что происходит вокруг меня — на концерте я, репетиции, или это обычная игра дома под настроение. Я всегда стараюсь создать такую атмосферу, где выстроенные границы между профессиональным музыкантом и любителем музыки, сценой и залом, критиком и исполнителем не мешали бы самому процессу музицирования. И способствовали бы моей концентрации на самой музыке, на движении к сути музыкального произведения.

— Возможно, именно такой подход — легкость, отсутствие зацикленности на виртуозности, идеальном публичном исполнении — и стал вашей персональной формулой успеха?

— Для меня как исполнителя первостепенна свобода игры, но она грозит обернуться ловушкой, способна увести в сторону от композиторского замысла. Во мне много свободы, но есть и подчиненность. Например, я подчиняюсь оригинальному авторскому замыслу и постоянно работаю над тем, чтобы постичь всю глубину исполняемого произведения, не жалея на это ни времени, ни сил.

— Жан, поправьте меня, если я ошибаюсь: всегда считала, что классическая музыка не предполагает импровизации и спонтанности.

— Понятие «классическая музыка» само по себе стереотип. В истории европейской музыки были разные стили и признанные способы музыкальной выразительности, в прошлом находилось место и для импровизации. Сегодня мы называем все это одним термином — «классическая музыка». Я считаю, что музыку следует воспринимать как живое искусство, импровизация и просчитанность заранее облеченной в некую форму музыки сосуществуют, спонтанность необходима, чтобы отразить особенности настоящего момента. При этом думаю, что исполнители ошибаются, желая внести в исполняемое произведение частичку себя, свой темперамент. Существуют технические запреты, если говорить профессиональным языком. Можно быть свободным в речи, соблюдая правила грамматики. Можно быть свободным в изложении сюжета, не нарушая нормы синтаксиса. То же самое и в музыке.

— Однако никакие строгие каноны и стандарты не заставили вас облачиться во фрак по примеру других академических музыкантов. Если верить зарубежной прессе, вы выходите на сцену и вовсе босиком!

— Забавно, читал про себя подобное, но никогда не играл концерты без обуви и в джинсах. Правда лишь в том, что я действительно не соблюдаю принятый дресс-код, стараюсь для своих выступлений найти вариант простой и элегантной одежды.

— А еще о вас пишут: «Рондо — страстный камерный музыкант и джазовый импровизатор». Наверное, похвала всегда льстит, особенно если она правдива. А критические замечания в свой адрес встречали?

— Мнение критиков меня совершенно не интересует. И это в некотором смысле досадно — теоретически могли бы возникнуть куда более интересные взаимоотношения между критиком и исполнителем, лишенные предвзятости. Признаюсь, чем меньше говорят о моей работе, тем лучше я себя чувствую. А еще я не люблю сравнивать себя с коллегами-музыкантами. Не вижу в данном занятии ни смысла, ни пользы. Это может помешать профессиональному развитию.

— Какой зал, в котором вам приходилось играть, самый совершенный с точки зрения акустики?

— Люблю выступать в Японии, поскольку концертные залы в этой стране великолепны по своей акустике, а клавесин — инструмент, требовательный к аудиальным условиям. Мне нравится играть в красивых залах, в которых огромное значение уделяется звуку. Например, это Wigmore Hall в Лондоне, в Швейцарии Chaux de Fonds, Берлинская филармония, Аудиториум в Мадриде. Уверен, что зал Свердловской филармонии тоже войдет в список моих любимых.

— Просматривая ваши ролики на YouTube, нельзя не отметить особую любовь к французской музыке — виртуозным сочинениям XVII—XVIII веков. Что не удивительно для французского музыканта. И вдруг «Гольдберг-вариации», которые вы везете в Екатеринбург на Bach-fest. Что это: внезапно проснувшийся интерес к Баху или ваше давнее осознанное стремление к музыке этого гения?

— Имя Иоганна Себастьяна Баха является основополагающим в истории мировой музыки, сила его произведений — в их вечном звучании, в свободе их исполнения. На фестивале я сыграю известнейшие «Гольдберг-вариации». Это «Ария» и 30 вариаций для клавесина, сочиненные Иоганном Себастьяном Бахом 280 лет назад. В качестве темы Бах выбрал арию из «Нотной тетради», составленной им для своей супруги Анны Магдалены. Легенда гласит, что появлением произведения мы обязаны российскому посланнику в Саксонии графу Кайзерлингу. Граф страдал бессонницей и заказал Баху приятные клавирные пьесы, достаточно бодрые по характеру, чтобы скрасить свои бессонные ночи. А играл ему Гольдберг — клавесинист-виртуоз, состоявший у графа на службе, отсюда и название. Вариации — калейдоскоп настроений и жанров, где будет место и танцам, и маршу, и ариозо, и фугетте. Такая вот энциклопедия баховского стиля и предвидение всей фортепианной музыки грядущих эпох.